Квинт Лициний - Страница 31

Я оторвался от окна и опять начал выписывать круги по кухне.

А дает мне это то, что, зная причину, он может выбирать из исполнителей и точек бифуркации. Выбор меня, страны и времени сам по себе кое о чем говорит. И, тогда, менять историю надо в соответствии с тараканами в моей голове. Ничего мудрить не надо, мой первый порыв — то, что надо. Осталось теперь его исполнить.

Прошелся по кухне, проверяя логику. Очевидных косяков не видно. Значит, можно начинать планирование с учетом имеющегося ресурса. А пока мне надо стать такой маленькой серенькой мышкой под веником, слиться с фоном. И я захрипел, пугая тишину квартиры:

— Я весь прозрачный, как оконное стекло, и неприметный как льняное полотно…

Понедельник, 21.03.1977, 11.40

Ленинград, Измайловский пр

— Ой… Привет, Тома! — оторопело смотрю на девушку, с которой нос к носу столкнулся в полутёмном тамбуре хлебного магазина, — сто лет жить будешь.

— Здравствую, — свысока кивает она и направляется мимо.

— То-о-ом, — тяну я в спину, глядя на полупустую матерчатую сумку у неё в руке, — ты домой или дальше по магазинам? Если идешь дальше, то пошли вместе, я тоже отсюда обход начал.

Она оборачивается, на лице — сомнение.

— Вместе весело шагать по просторам, — бросаю с серьезным видом аргумент.

Тома фыркает, потом, чуть подумав, согласно кивает головой:

— Ладно… Я на улице постою.

Странно это все… Вроде и не мальчик, но откуда такая радость? Почему понятное желание понести её сумку превращается в мучительные метания в поисках подходящих слов?

Надавил вилкой на черняшку — свежайший. Взял ещё тёплый, чуть маслянистый брусок, понюхал — и сладковатый ржаной запах вытеснил все мысли. Торопливо отламываю уголок и хрущу чуть кисловатой корочкой обдирного. В сумку, туда же горчичный батон. У кассы перечислил лежащее в сумке, расплатился и торопливо пошёл к выходу.

Спускаюсь по ступенькам из магазина и на последней задерживаюсь.

— Господи, ну скорее бы вырасти. Так хочется взглянуть на тебя сверху вниз, — со вздохом делаю ещё один шаг, и вот я сантиметров на семь короче Томы. Тоска смертная. — Ну, какие у тебя планы по закупкам?

— Молочный ещё и овощной. Картошка и морковь, — Тома с некоторым сомнением взглянула на меня.

— Угум-с… — я задумываюсь над выстраиванием оптимального с точки зрения моих интересов маршрута.

— Значит, мы сделаем так, — начинаю командным голосом, — сейчас идем в молочный, потом ты заскакиваешь к себе и оставляешь купленное, потом заходим ко мне, я тоже оставляю, пьем чай и идем в овощной.

На«…пьем чай» мой голос предательски ломается, не выдержав внутреннего напряжения, и я даю позорного петуха.

— О боги! — закатываю глаза к небу, Тома деликатно тыкается мордочкой в воротник пальто, пряча усмешку.

— Ужасный возраст, — делюсь с Томой своими переживаниями, — пошли. Держись за меня, скользко, — протягиваю ей руку.

Тома чуть наращивает дистанцию между нами. Понятно… Ладно, пойдем длинной дорогой:

— Что читаешь?

И мы пошли, повышая в споре голос и размахивая руками. Нет, я, конечно, понимаю, что девочки сентиментальны, но это ж уму непостижимо — сравнивать глыбу Хемингуэя и коммерческого писателя Ремарка. Да этот Мария осознано использовал пафос и сентиментальность, разжевывал для читателя малейшие шероховатости и не видел разницы между фашизмом и коммунизмом. А её переход от Ремарка к Экзюпери — это вообще верх нелогичности!

Пересекаем Фонтанку, и на верхней точки моста Тома просит, вскочив на высоченный бордюр:

— Подожди чуть-чуть… Полюбуюсь, очень красивый вид отсюда.

Выцеливает взглядом в створе проспекта золотую иглу Адмиралтейства и неподвижно замирает, приподнявшись на цыпочки, лишь чуть-чуть колышутся лепестки ноздрей, втягивая морозный ленинградский ветерок.

Смотрю на тонкий профиль, и память своевольно подбрасывает чуть более взрослые образы, и реальность начинает оплывать мягким воском под устремленным в будущее взглядом. Грежу, и мимо неторопливой каруселью проплывают виденья: музыка Доги и счастливые глаза напротив в кружении выпускного вальса; бокалы с шампанским на гранитном парапете, и стая разноцветных шаров рвется в светлую июньскую ночь; сочная зелень полей прижимается к ныряющей между холмами цепочке пирамидальных тополей, в просвете между деревьями машет мне рукой чуть дрожащая в воздухе тонкая девичья фигурка. Пряно-горьковатый аромат кружит голову, где-то сбоку чуть хрипловатый женский голос выводит «dance me to the children who are asking to be born», и я слегка киваю в такт мелодии.

— Ну что ты так на меня смотришь, — выдёргивает меня из нирваны нервный вопрос, — и не вздумай опять свои глупости говорить!

— Но думать-то глупости ты мне не можешь запретить, верно? — слегка заломив брови, гляжу в зелень глаз напротив.

Отворачивается, нахмурившись, но по лёгкому шевелению ушек догадываюсь, что уголки рта поехали вверх. Протягиваю руку и помогаю спуститься на обледеневший тротуар. В многозначительном молчании доходим до её парадной.

— Где твое окно? — спрашиваю, запрокинув голову к фасаду.

— Вон, видишь на третьем этаже балкончик? Это мой. Серенады выть будешь? — деловито уточняет она.

— Угу, и будут у тебя теперь под окнами литься горестные звуки баркаролы заказной…

— Стих?

— Не обращай внимание, дурацкая привычка извлекать из себя цитаты.

— Дюх, — впивается она в меня клещом, — расскажи, я такого не слышала…

— Спой светик, не стыдись?