Квинт Лициний - Страница 39

...

«Осуществляется ли перлюстрация писем в СССР? Нет, но доставка писем с антисоветским содержимым не производится».

Затем надписываю конверты домашними адресами получателей, успешно вытянутыми из моего прошлого будущего. Future in the past, вот как ты выглядишь на русских равнинах…

Итак, первый конверт — Григоренко, начальнику Второго Главного Управления КГБ, наша контрразведка. С иудами разбираться он умеет хорошо. Данте поместил предателей в самый страшный, девятый круг ада. Вот пусть они туда и валят, калеки духа. А я с радостью помогу.

Второй конверт — Бобкову, начальнику пятого управления КГБ. Доморощенные террористы — его профиль. Задумался, вспоминая, что знаю о Филиппе Денисовиче. Достойнейший человек. Приписал себе в документах два года и сбежал добровольцем на фронт в сорок втором. Рядовой, замкомвзвода, командир стрелкового взвода. Ржевско-Вяземская операция, Смоленская наступательная, зимнее наступление в Белоруссии в сорок третьем — сорок четвертом, Кенигсберг. Два ранения, одно из них серьёзное, сорок осколков от мины словил… После войны — военная, потом идеологическая контрразведка. Работал с Меркуловым, Семичастным, теперь вот с Андроповым.

Ну и третий конверт — Еркину, начальнику МУРа, человеку-легенде. Его не надо учить, как эти данные использовать.

Конверты заклеиваю кисточкой и укладываю всё вместе в большой конверт. Теперь можно и надоевшие перчатки снять. Черновики в мелкие клочки и в унитаз.

Одевшись и натянув перчатки, опять выхожу из дома. Доехал на троллейбусе до Владимирской и кинул письма в первый попавшийся почтовый ящик на улице Достоевского.

Все, процесс пошёл! Охваченный какой-то странной гордостью — я вошёл в число людей, делающих Историю — стою и укладываю в память этот ящик. Кто знает, может тут когда-нибудь мемориальную доску повесят…

Усмехаюсь дурацкой мысли. Что-то в последнее время у меня изо всех щелей начинает лезть детство. Это, конечно, прекрасно, но с моим доступом к критически важным знаниям легко можно стать обезьяной с гранатой.

Назад пошёл пешком. В душе царило чувство глубокого удовлетворения.

«Это — катастрофа!», — по извилинам струится бесконечная, как лента Мёбиуса, мысль. Сморгнул предательски выступивший излишек влаги, но от тоски так просто не избавиться, мир по-прежнему слегка зачернён, как будто в сети припало напряжение. Не идти я не могу, но и идти тоже не в состоянии. В этом — на танцы!? Легче умереть.

— Дюш, да ты что, — воркует мама, — отличные полуботиночки, вон — блестят как, почти новые.

— Коричневые?! К чёрным брюкам?! — с трудом сдерживаю желание проорать это во всю глотку.

— Ну и что? Тебе что, на тан… эээ… Отлично сочетаются! Да кто там в темноте что увидит! — мама суетится вокруг, старательно избегая встречи взглядами.

— Ну да, и что я из брюк вырос сантиметров на пять, тоже не видно?! — вкладываю в голос максимальную дозу сарказма.

— Да приспусти ты их ниже, — мама дёргает штаны вниз, зазор между краем полуботинок и штанинами сузился на сантиметр, — вот, и замечательно!

— Что за шум, а драки нет? — в комнату заходит папа.

— Пап, ты, вообще, что думал, когда получал со склада коричневые ботинки? Тебе ж чёрные должны давать?! Зачем ты эти взял?!

— А твоего размера только коричневые оставались. Думаешь много офицеров с тридцать седьмым размером есть? Вот и обуви такой мало на складах. А тебе ж на строевой смотр ходить не надо, так какая разница?

Сжимаю челюсти, только не орать, только не орать…

— Но отрез же ты получил чёрный? Для моих брюк?

— Ну и что? Тебе же в них не на тан… эээ… Ну да, не идеально сочетаются. Но тёмное с тёмным — вполне можно носить. Ремень коричневый мой вдень — и будет нормально.

Делаю два глубоких вдоха, пытаясь успокоиться. Не орать, только не орать… Из зеркала напротив смотрит растрёпанный пацан, губы сжаты в тонкую полоску, ноздри раздуваются. Взгляд скользит ниже: по краям широкого распаха ворота рубашки торчат головки хрупких ключиц. Дрожащими пальцами с трудом застёгиваю верхнюю пуговицу, и становится ещё хуже — тонкая шея болтается в воротнике, как кисточка в стакане. Опускаю взгляд к полу и с отвращением разглядываю широкую полосу тёмно синих носков, предательски выглядывающую между коричневыми полуботинками и чёрными расклешенными гачами.

— Клоуна вызывали? Я здесь, — голос дребезжит, как у козы.

Вижу в зеркале, как родители обмениваются за моей спиной ироническими взглядами, и мама выскальзывает в коридор, давясь ухмылкой.

Это оказывается последней каплей. На мгновение пелена злости ослепляет меня, а когда мир вокруг начал опять отражаться в сетчатке, я оказался на дне стремительно набирающей силу чёрной воронки. Хлоп — края её встретились надо мной, и я замер, заворожено наблюдая, как взметывается, наливаясь мощью, изумительно чёрная и кристально прозрачная волна чистого гнева. Как хорошо, как честно будет сейчас с праведным криком выплеснуть её из себя вовне, ни о чем не заботясь и ничего не страшась. В перехваченном спазмом горле клокочут и саднят, сбиваясь в шершавый ком, слова ответной обиды. Бросаю рукоятки управления, и срываюсь в сладостное пике:

— Да вы… Вам наплевать! Хожу в робе, копейки считаете!

Краем глаза замечаю своё отражение: лихорадочные красных пятнах на скулах, блестящие влагой глаза и перекошенные в нелепой гримасе губы. За спиной — внимательно глядящий в зеркало отец. Всплывает в памяти цитата: «он разглядывал меня с интересом этомолога». Нет… как-то иначе… Морщу лоб, выдавливая из себя забытый термин. А! «Энтомолог»! Угу… «Он разглядывал меня с интересом энтомолога». Мимолетно радуюсь находке.